Сергей Иосифович Фудель

… борьба за крест есть борьба не только за личное спасение, то есть тем самым спасение своего разума, но и борьба за любимую землю человечества, спасаемую и освящаемую благодатью.

В древней Церкви крещение обычно совершалось над взрослыми, которые перед крещением подготавливались — оглашались, то есть внимали голосу, «гласу», или устному слову, христианских учителей — «катехизаторов», или «огласителей».

В древности не было тайных молитв священников, то есть все молитвы, читаемые священником, читались им во всеуслышание: народ, составляющий Церковь, участвовал во всех молитвах ее.

Века благополучия во внешнем христианстве приучили нас как раз к тому, чтобы не делать над собой никаких усилий, то есть не искать узкого пути.

Вера не может быть недействующей, нелюбящей.

Весь замысел Церкви — в единстве любви.

В каком-то смысле я умираю в бесплодии. Тем не менее, это странным образом уживается во мне с благодарностью за  жизнь и, что еще удивительней, с надеждой на  прощение.

В камере было при мне временами до пяти архиереев и по нескольку священников. Они служили по очереди — не каждый день, но довольно часто. Иногда на служение пускались гости и из других камер.

В конце XIX века было такое дело. Деревенская девочка возвращалась после пасхальных каникул из дома в школу и несла с собой немного денег, корзиночку с домашними пирогами и несколько штук крашеных яиц. На дороге ее убили с целью ограбления. Убийца был тут же пойман, денег у него уже не нашли, пироги были уже съедены, но яйца остались. На случайный вопрос следователя, почему он не съел яйца, убийца ответил: «Как я мог? Ведь день был постный».

Внешнее христианство не есть христианство. Оно есть обмирщение, то есть самая опасная измена христианству.

Возврат к чистому христианству — вот что такое старое славянофильство, имеющее очень мало общего с позднейшим рационализмом и реакцией.

Всякий грех вливает воду в  вино веры, и чем больше воды, тем меньше вина.

Вся церковная вечерняя служба, не только в своем словесном, но и музыкальном составе, пронизана ощущением этих двух категорий — огнеобразного добро-делания и холодной тьмы греха.

Далеко-далеко от меня это  время — скудости и  богатства, темноты и духовного счастья. <…> А скудость была большая, попросту голод, и поездки куда-то в Рязань в тамбурах и на крышах вагонов за хлебом и магическим тогда спасительным пшеном.

Для святых святость не есть совершенство и тем более не осознание себя в нем, а только постоянная устремленность к нему, вернее говоря, к  Богу в покаянии и  любви.

«Доказать» научно, в смысле рационалистическом, бытие Божие нельзя, и «примирять» тоже ничего не надо. Надо как раз обратное: надо, чтобы наука «доказала» доказала самое себя, надо заставить науку сделать еще один, и дерзновенный, шаг вперед и дать ей самой увидеть открывшиеся для нее вечные горизонты.

Древнее отношение к причастию созидается как бы из двух противоборствующих сторон: стремления как можно чаще соединяться с Господом и страха причаститься в осуждение себе, «в опаление себя».

« Душа у меня постепенно высыхала, умирала духовная жизнь, веяние Святого Духа переставало веять в сердце», — вот смысл того, о чем он говорил в этой исповеди, которую мы со слезами страха и  любви читали после его  смерти. — О посмертном письме отца