Ветер ярый, ветер гневный,
Рвущий в море паруса,
Я твои в струне напевной
Вызываю голоса.
Сердцу скучно быть спокойным, —
Застучи в моей крови,
Словно посвистом разбойным
Злые силы созови.
Разорви сознанья привязь,
Всем страстям открой пути.
Своевольем осчастливясь,
Время к бездне подойти.
Ветер ярый, ветер гневный,
Рвущий в море паруса,
Разбуди в струне напевной
Ветровые голоса!
В земле бесплодной не взойти зерну,
Но кто не верил чуду в час жестокий? —
Что возвестят мне пушкинские строки?
Страницы милые я разверну.
Опять, опять «Ненастный день потух»,
Оборванный пронзительным «но если»!
Не вся ль душа моя, мой мир не весь ли
В словах теперь трепещет этих двух?
Чем жарче кровь, тем сердце холодней,
Не сердцем любишь ты — горячей кровью.
Я в вечности, обещанной любовью,
Не досчитаю слишком многих дней.
В глазах моих веселья не лови:
Та, третья, уж стоит меж нами тенью.
В душе твоей не вспыхнуть умиленью,
Залогу неизменному любви, —
В земле бесплодной не взойти зерну,
Но кто не верил чуду в час жестокий? —
Что возвестят мне пушкинские строки?
Страницы милые я разверну.
Вчера ты в этой жизни жил,
Был на меня твой взгляд приподнят, —
И вот, сам дьявол услужил,
Тебя являя мне сегодня:
В сафьянный вклеен переплет,
Ты на листе старинной книги.
Бровей все так же крут разлет,
Все так же лба покоен выгиб.
И лиходумных глаз мягка
Монашеская поволока,
И та же алчность и тоска —
Твой рот, прорезанный жестоко.
Лишь милой вольностью одежд
Век отдаленный обозначен, —
Ревнивый, тощий смокинг где ж?
Докучно стан твой им не схвачен.
Груди не очертил жилет
Самодовольным полукругом, —
На тьме волос твоих берет,
Плаща зыбится ткань упруго.
И складка каждая вольна —
Здесь широка, там снова уже —
Атласа темная волна
У шеи тает в пене кружев…
В безмерный час тоски земной
О смерти, об иной отчизне,
Открыто дерзко предо мной
Свидетельство нетленной жизни.
В этот вечер нам было лет по сто.
Темно и не видно, что плачу.
Нас везли по Кузнецкому мосту,
И чмокал извозчик на клячу.
Было все так убийственно просто:
Истерика автомобилей;
Вдоль домов непомерного роста
На вывесках глупость фамилий;
В вашем сердце пустынность погоста;
Рука на моей, но чужая,
И извозчик, кричащий на остов,
Уныло кнутом угрожая.
Где море? Где небо? Вверху ли, внизу?
По небу ль, по морю ль тебя я везу,
Моя дорогая?
Отлив. Мы плывем, но не слышно весла,
Как будто от берега нас отнесла
Лазурь, отбегая.
Был час. — Или не был? — В часовенке гроб,
Спокойствием облагороженный лоб, —
Как странно далек он!
Засыпало память осенней листвой…
О радости ветер лепечет и твой
Развеянный локон.
Голубыми туманами с гор на озера плывут вечера.
Ни о завтра не думаю я, ни о завтра и ни о вчера.
Дни — как сны. Дни — как сны. Безотчетному мысли покорней.
Я одна, но лишь тот, кто один, со вселенной Господней вдвоем.
К тайной жизни, во всем разлитой, я прислушалась в сердце моем, —
И не в сердце ль моем всех цветов зацветающих корни?
И ужели в согласьи всего не созвучно биенье сердец,
И не сон — состязание воль? — Всех венчает единый венец:
Надо всем, что живет, океан расстилается горний.
Даль стала дымно-сиреневой.
Облако в небе — как шлем.
Веслами воду не вспенивай:
Волн не надо, — зачем!
Там, у покинутых пристаней,
Клочья не ваших ли коль?
Бедная, выплачь и выстони
Первых отчаяний боль.
Шлем — посмотри — вздумал вырасти,
Но, расплываясь, потух.
Мята ль цветет, иль от сырости
Этот щекочущий дух?
Вот притянуло вас к отмели, —
Слышишь, шуршат камыши?..
Много ль у нас люди отняли,
Если не взяли души?
Да, я одна. В час расставания
Сиротство ты душе предрек.
Одна, как в первый день создания
Во всей вселенной человек!
Но, что сулил ты в гневе суетном,
То суждено не мне одной, —
Не о сиротстве ль повествуют нам
Признанья тех, кто чист душой?
И в том нет высшего, нет лучшего,
Кто раз, хотя бы раз, скорбя,
Не вздрогнул бы от строчки Тютчева:
«Другому как понять тебя?»
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою»—
Ах, одностишья стрелой Сафо пронзила меня!
Ночью задумалась я над курчавой головкою,
Нежностью матери страсть в бешеном сердце сменя, —
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».
Вспомнилось, как поцелуй отстранила уловкою,
Вспомнились эти глаза с невероятным зрачком…
В дом мой вступила ты, счастлива мной, как обновкою:
Поясом, пригоршней бус или цветным башмачком, —
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».
Но под ударом любви ты — что золото ковкое!
Я наклонилась к лицу, бледному в страстной тени,
Где словно смерть провела снеговою пуховкою…
Благодарю и за то, сладостная, что в те дни
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».
Должно быть, голос мой бездушен
И речь умильная пуста.
Сонет дописан, вальс дослушан
И доцелованы уста.
На книгу облетает астра,
В окне заледенела даль.
Передо мной: «L’Abesse de Castro»,
Холодно-пламенный Стендаль.
Устам приятно быть ничьими,
Мне мил пустынный мой порог…
Зачем приходишь ты, чье имя
Несет мне ветры всех дорог?
Если узнаешь, что ты другом упрямым отринут,
Если узнаешь, что лук Эроса не был тугим,
Что нецелованный рот не твоим лобзаньем раздвинут,
И, несговорчив с тобой, алый уступчив с другим,
Если в пустыню сады преобразила утрата, —
Пальцем рассеянным все ж лирные струны задень:
В горести вспомни, поэт, ты слова латинского брата:
«Все же промчится скорей песней обманутый день».
Журавли потянули к югу.
В дальний путь я ухожу.
Где я встречу ее, подругу,
Роковую госпожу?
В шумном шелке ли, в звонких латах?
В кэбе, в блеске ль колесниц?
Под разлетом бровей крылатых
Где ты, ночь ее ресниц?
Иль полунощные бульвары
Топчет злой ее каблук?
Или спрятался локон ярый
Под монашеский клобук?
Я ищу, подходя к театру,
И в тиши церковных стен-
Не Изольду, не Клеопатру,
Не Манон и не Кармен!
«Забыла тальму я барежевую.
Как жаль!» — сестре писала ты.
Я в тонком почерке выслеживаю
Души неведомой черты.
Ты не умела быть доверчивою:
Закрыты глухо а и о.
Воображением дочерчиваю
Приметы лика твоего.
Была ты тихой, незатейливою,
Как строк твоих несмелый строй.
И все, что в сердце я взлелеиваю,
Тебе б казалось суетой.
Но мне мила мечта заманчивая,
Что ты любила бы меня:
Так нежен завиток, заканчивая
Вот это тоненькое я.
Закат сквозь облако течет туманно-желтый,
И розы чайные тебе я принесла.
В календаре опять чернеет знак числа
Того печального, когда от нас ушел ты.
С тех пор луна цвела всего двенадцать раз,
Двенадцать раз она, расцветши, отцветала,
Но сколько милых уст, но сколько милых глаз
С тех пор закрылось здесь, в ночах и днях, устало.
Иду. Бесцелен путь, и мой напрасен шаг,
И на щеках моих так жалко-праздны слезы.
Все минет навсегда. Минутен друг и враг,
Как это облако вдали, как эти розы.
Злому верить не хочу календарю.
Кто-то жуткий,
Что торопишь? Я не подарю
Ни минутки.
Каждый день тебе по одному листку, —
Разве мало?
Ростовщичью ублажать твою тоску
Я устала.
С нотной, чудится мне, спрыгнул ты строки
Черной ноткой,
Вечно складываешь пальчики-крючки
Ты щепоткой, —
Отщипнуть бы, выхватить из жизни день,
Душу вытрясть.
Я твою, пустая, злая дребедень,
Знаю хитрость.
Осень, осень только по календарю!
Кто-то жуткий,
Не обманешь, — я не подарю
Ни минутки.
И вновь плывут поля — не видишь ты, не видишь! —
И одуванчик умилительно пушист.
Росинку шевеля, — не видишь ты, не видишь! —
Пошатывается разлатый лист.
И провода поют, — не слышишь ты, не слышишь,
Как провода поют над нивами, и как
Вдали копыта бьют — не слышишь ты, не слышишь! —
И поздний выстрел будит березняк.
Июль у нас, январь, — не помнишь ты, не помнишь:
Тебе столетие не долгосрочной дня.
Так памятлива встарь, — не помнишь ты, не помнишь
Ни вечера, ни ветра, ни меня!
И вот она! Театр безмолвнее
Невольника перед царем.
И палочка взвилась, как молния,
И вновь оркестра грянул гром.
Лучи ль над ней свой блеск умножили,
Иль от нее исходит день?
И отрок рядом с ней — не то же ли,
Что солнцем брошенная тень?
Его непостоянством мучая,
Носок вонзает в пол, и вдруг,
Как циркулем, ногой летучею
Вокруг себя обводит круг.
И, следом за мгновенным роздыхом,
Пока вскипает страсть в смычках,
Она как бы вспененным воздухом
Взлетает на его руках…
Так встарь другая легконогая —
Прабабка «русских Терпсихор»-
Сердца взыскательные трогая,
Поэта зажигала взор.
У щеголей не те же чувства ли,
Но разочарованья нет:
На сцену наведен без устали
Онегина «двойной лорнет».
И впрямь прекрасен, юноша стройный, ты:
Два синих солнца под бахромой ресниц,
И кудри темноструйным вихрем,
Лавра славней, нежный лик венчают.
Адонис сам предшественниц юный мой!
Ты начал кубок, ныне врученный мне, —
К устам любимой приникая,
Мыслью себя веселю печальной:
Не ты, о юный, расколдовал ее.
Дивясь на пламень этих любовных уст,
О, первый, не твое ревниво, —
Имя мое помянет любовник.