Жоржи Амаду

Но излюбленной шуткой Ветра было спрятаться под женской юбкой и неожиданно поднять ее, обнажая ноги. Надежнейший трюк в былые времена, сопровождавшийся смехом, косыми и жадными взглядами и восторженными восклицаниями. Я говорю, в былые времена, потому что сейчас Ветру уже не добиться большого успеха подобными шутками. Что открывать, если и так все выставлено напоказ, а ведь только запретный плод бывает сладок. Кто знает, может быть, будущие поколения будут бороться против легкомыслия и доступности, требуя на митингах и демонстрациях скромности и приличия.

Но моя забывчивость может быть отнесена на счет того смятения чувств, которое начинается с приходом весны у котов и поэтов.

Но не ждите, что я объясню Вам, что происходит в маленьком, но мужественном сердце Ласточки. Я не настолько глуп, чтобы считать себя способным постичь сердце женщины, а тем более ласточки.

Но никто из этих кумушек ни разу не поспешил к ней, бросив все дела, чтобы сообщить о хорошем поступке Гуляки… Кому охота сообщать хорошие новости! Ради этого никто не поспешит, не выбежит, забыв обо всем, на улицу. Вот если бы плохие…

Но он знал, что Долдон, ушедший умирать в одиночку, чтобы никого не заразить, - прекрасен. Люди становятся такими, когда у них в сердце загорается звезда.

Но он знал, что Долдон, ушедший умирать в одиночку, чтобы никого не заразить, - прекрасен. Люди становятся такими, когда у них в сердце загорается звезда. Когда же они умирают, звезда эта вспыхивает в небесах.

О, время - сложная штука. Когда мы хотим, чтобы оно подождало чуть-чуть, не бежало бы, не торопилось, оно несется во весь опор, обгоняя часы. Когда мы хотим, чтобы оно летело быстрее, чем мысль, потому что мы страдаем, потому что для нас настали черные дни, оно тащится, как на собственную казнь.

О, время — сложная штука. Когда мы хотим, чтобы оно подождало чуть-чуть, не бежало бы, не торопилось, оно несется во весь опор, обгоняя часы. Когда мы хотим, чтобы оно летело быстрее, чем мысль, потому что мы страдаем, потому что для нас настали черные дни, оно тащится, как на собственную казнь.

Одинокого и печального, потому что, если мужчина безумно влюблен в женщину, если думает только о ней, если она как заноза в его сердце, даже если дни и ночи он проводит с другими, все равно он одинок - лишь она, единственная, может развеять его грусть, спасти от тоски, стать подругой и утешением.

Она вновь стала невинной, лишившись, однако, скромности.

“Она любила его как сына, лишенного ласки и заботы, как старшего брата, который всегда придет на помощь, как возлюбленного, равного которому нет в целом свете”.

Она называлась “Большая Японская Карусель”, хотя размерами не поражала и ничего японского в ней не было. Карусель как карусель: уныло странствовала из города в город по баиянскому захолустью в те зимние месяцы, когда льют затяжные дожди, а Рождество, кажется, вовсе не наступит.

Она чуть не сказала: “Я не достойна тебя, Теодоро”, - но фармацевт, знавший греческий и латынь, скорее всего не понял бы ее.

Он был почти счастлив. В жизни появилась цель: убивать полицейских, — чем больше, тем лучше.

Он все время думал. А ведь ничто так не изнуряет и не сушит человека, не лишает его сна и аппетита, ничто так не печалит, как неотвязные думы.

Они были женщинами моря, и сердца их были покрыты татуировками, как руки их мужчин

Они не сдавались, не гнулись под ударами судьбы, гонимые и презираемые. Наоборот! Они сопротивлялись, смело шли навстречу трудностям, не боялись голода и холода. Их жизнь была полна смеха, музыки и человеческого тепла, они никогда не теряли своей приветливости, этого ценного качества всех баиянцев.

Он очень хороший врач, но его хвастовство проглотить труднее, чем слабительное…